Режиссер Кирилл Люкевич любит и умеет делать разные невероятные вещи. Создавать сложный по форме театр, который притворяется простым и «сделанным на коленке». Говорить на сложные темы языком, который кажется понятным любому. Исследовать архетипы, культурные коды и мифы, упрощая понимание, но не уровень разговора, и сопоставлять их с сегодняшним днем. Ловко приправлять зрелищностью и фигуративностью «разговорные», по сути, спектакли. Все это Люкевич проделывает и в премьере театра «Суббота» – с замысловатым названием «Еще один поход хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского и его верного оруженосца Санчо Панса, а также их старых и новых знакомых в ожидании конца известных времен, или Просто Дон Кихот».

«Дон Кихот» Сервантеса – одна из величайших книг в истории человечества. Но читал его, особенно целиком и не в пересказе, мало кто – такова участь едва ли не всех больших по сути и объему книг. Потому – ликбез в прологе. Его исполнит Глашатай – наблюдатель, сочинитель, искуситель, шут и схоласт в одном лице, интеллектуал с гитарой, гость с этой стороны занавеса. В этой роли – Иван Байкалов, обаятельный артист, которому легко дается прямое взаимодействие с публикой и еще легче – игра в «своего в доску». Досками в Средние века и был бы занавес, придуманный художниками Марией Луккой и Александром Моховым. На трех полотнах – история хитроумного идальго в клеймах: по девять на обе части романа – и на апокриф, «фанфик» или сиквел, сочиненный драматургом Настасьей Фёдоровой. По этим иллюстрациям ведет рассказ Глашатай. Устное слово, площадной театр и «Библия в камне» – готические соборы с витражами и скульптурами – важнейшие средства диалога средневековых интеллектуалов и проповедников с неграмотными, но отнюдь не темными людьми. А средневековое искусство и темы здесь во всей красе. Но это отнюдь не выдуманные рационалистами нового времени «темные века», а тот объемный, смешной, серьезный, прекрасный и ужасный мир, который сейчас постепенно «реабилитируется» стараниями «Страдающего Средневековья», например. Шуточки и стиль этого паблика – часть текста и визуального решения спектакля.

Бездвижно сидящие практически все время действия Дон Кихот (Александр Лушин) и Санчо (Владислав Демьяненко) – действительно «в ожидании конца известных времен». Они в условном пейзаже перепутья, где горят библейские и одновременно театральные звезды, где «кукольные» бараны – образ христианской иконографии, европейской живописи и наивной условности разом, а весь антураж напоминает обшарпанную остановку общественного транспорта где-нибудь на окраине города, империи… или времен. Только вместо таблички с расписанием на Г-образном столбе – висельная петля, а вместо билбордов меняют «гобелены» с картинками и надписями, включая такую: «Страдающий лев Средневековья принес вам современный театр. Он вернется совсем скоро с новыми страданиями». А он и правда современный. Драматург и режиссер вместили в девять глав «Просто Дон Кихота» немыслимый объем серьезного, не снижая планки: философия, эстетика, культурология, теология. И если вы, например, даже не знаете, что такое теодицея, то все равно, подобно Санчо, задавались вопросом о происхождении зла в мире, причинах страданий и прочих метафизических проблемах, которые занимают человека просто потому, что он человек. Но «конец известных времен» – это и сегодняшний день, хотя создатели нигде не занимаются нарочитой актуализацией. А как иначе, если даже вскользь упомянутые «красота и уродство» – отсылка не только к знаменитым (и важнейшим для постановки) работам Умберто Эко, но и к музыкальному оммажу этим книгам, созданному небезызвестным «иноагентом».

Каждая новая сцена-«глава» начинается с обмена репликами: «Настало время подвигов! – Оно давно ушло…». Но если в первом акте полный горячечного энтузиазма Дон Кихот зовет упирающегося изо всех сил Санчо, то во втором они «меняются ролями»: опустившего руки идальго уговаривает отправиться в поход его верный оруженосец, у которого открылись глаза на непоправимые изменения в мире и в нем самом. Все потому (не все, конечно), что первый акт закончился «сном» – макабрической встречей героев с раблезиански-гротескными великанами. Эти пухлотелые грубияны, родители буквально опредмеченного сына-мельницы, которого они учат почти оруэлловской софистике, поместили Дон Кихота и Санчо в горшки и подвергли мучительным процедурам. Из головы Санчо извлекли камень глупости – образ из нидерландской живописи (включая Босха), метафора и ненавязчивое напоминание о пьесе важного для Люкевича и «Субботы» белорусского драматурга Константина Стешика. Кровавый, кукольный и страшно-смешной сон о великанах показывает: насилие, зло, война начинается на кухне, в семье, в полном не замечаемой уже ненависти разговоре на повышенных тонах. И Санчо, все более меланхолический в своей неторопливой речи и ненавязчивом остроумии, доходит до состояния слезного горя, когда понимает ужас новой ступени, смены оптики, боль усложнения личности – но и обыденщины, которая не только мала человеку, а опасна. Впрочем, человек возгордившийся – еще большее зло, как объяснят герои предпоследней и самой смешной главы, где героями становятся конь Рося и осел Серый. Та же пара актеров – Лушин и Демьяненко – играет этих четвероногих философов, которым отдан самый глубокий по смыслам и уморительный по форме спор о природе человека. Они ржут, жуют морковку с капустой, травят анекдоты – и не сбиваются с диалектического пути. Здесь вообще много смешного и драйвового, как обычно у Люкевича – и как не может не быть у Лушина, читающего тут, например, в качестве «чистого искусства» рэп-версию сказки о пальце мертвеца, торчащем из-под земли.

Каждая глава – новая встреча и тема для разговора. О любви земной и небесной, о том, веры скольких человек достаточно, чтобы желаемое стало истинным (это и про театр), об уме и сумасшествии, о символизме жизни и красоте мира, а главное – о том, каким может быть подвиг, дискутируют с прекрасными дамами, апатично-печальным пастушком, инфернальной инквизицией, которую «никогда никто не ожидает». Незаметно, неуловимо, но и неумолимо меняются герои. Даже внешне: на не тронувшихся с места путниках остается все меньше элементов рыцарского облачения, да и вообще «облачения» – от громоздких доспехов и дорожных костюмов в начале к простоте исподнего в конце. Увлеченные «игрой в камни», к финалу они сойдут со своего места и будут игнорировать скрежещущего железом Рыцаря Зеркал. Дон Кихот откажется от поединка с этим рычащим страшилищем, столь нелепым в своем вооружении и в желании пустить его в ход. Подвиг Дон Кихота – не в «опрощении», не в «непротивлении злу». Он в осознанном выходе из порочного круга. Созерцание, может быть, не столь благородно, как созидание. Но неучастие в насилии – созидательно. А этот подвиг, как оказалось, требует огромных сил и настоящего путешествия по девяти кругам душевного ада. По девяти главам – девяти клеймам их (и нашего) трагикомического жития. Где вместо «буквицы» (или, если угодно, сериальной заставки) – рефрен: песня Глашатая о том, что усилиями двух прекрасных сумасшедших героев «настанет рай в конце концов».