«Лёха» Юлии Поспеловой в постановке Андрея Сидельникова открыл зрителям новое игровое пространство театра «Суббота» — «Второй этаж. Комната». И это не случайная встреча места и текста. Безусловно, «квартирный формат» в контексте проекта Ники Пархомовской и Бориса Павловича стал мейнстримом в Петербурге. Театр вышел из академических стен в город или, на худой конец, перебрался в фойе и закулисье и, по-видимому, совершенно не собирается возвращаться на сцену. Хочешь неподдельной искренности и неоисповедальности — меняй стены. Андрей Сидельников открыл «Лёхе» пространство бутафорского цеха театра, где еще раньше располагались офисы, и не прогадал.

«Лёхин» зритель, конечно, пришел в театр, а попал в гости. Миновал лестничную клетку, прошел в прихожую, увешанную куртками и заполненную реди-мейд объектами: старый дисковый телефон, велосипед, книги, венские стулья. Зрителю стало немного неловко, он ютился в уголке в ожидании предстоящего действия. Осторожно прошел в зал: предельно бытописательный по наполнению (художник Мария Смирнова-Несвицкая) — с напольными и настенными ковриками, трюмо, круглым столом поднакрахмаленной скатертью. Расположился на венских стульях вдоль стен. Кажется, что для формата театра-квартиры зритель почувствовал себя не слишком комфортно, странно напрягся, будто подглядывал за чужой жизнью. Через пару секунд заметил у некоторых соседей по стульям и дивану траурный дресс-код. И смирился с собственной неловкостью — он на поминках, вернее, на сороковинах. Правила игры поняты, правила игры точно заданы режиссером.

Четыре женщины, они же лица от автора, они же персонажи пьесы «Лёха» знакомят нас с опустевшим миром комнаты, представляют свои воспоминания об ушедшем герое через детали, бытовые подробности былой жизни — сигареты, музыкальный проигрыватель, старые пластинки.

Женщины вспоминают, почти как в хрестоматийной пьесе французского драматурга Лагарса «Дождь за стеной», мужчину. Вспоминают Деда, а покойник, забористый пенсионер, подкидывает им реплики из-за закрытой двери.

мой дед говорил: «что с меня взять — только анализы»,
да, так мой дед говорил, что с него взять — только анализы.

мой дед говорил:
«тебе уже десять, а мне еще семьдесят два»,
да, так мой дед говорил, что мне УЖЕ десять, а ему всего семьдесят два.
мой дед говорил,
насаживая на вилку два куска селедки вместо одного,
он говорил: «бог сцепил, бог и расцепит»,
да, так говорил мой дед.

Текст возникает в голове знакомыми интонациями любимого голоса, которые боишься забыть. Через несколько минут Дед (Анатолий Молотов) нарушит правила «жизненной гравитации» и во плоти, в клетчатой рубашке, хлопковых штанах и старомодных коричневых сандалиях появится на собственных поминках. Вместе с «девочками» он будет вспоминать и говорить о себе и своей жизни в третьем лице. Нарративный текст «Лёхи» разбит режиссером на острые фразы, которыми пикируются наследники героя, люди из его прошлого: Зина, жена (Татьяна Кондратьева), Лида, дочь (Дарья Шиханова), Юля, внучка (Оксана Сырцова) и Любовь Ивановна Кузнецова, возлюбленная (Анна Васильева).

Все эти разные «девочки» вспоминают детали своей жизни, семейные обидки, радости и маленькие зацепочки, из которых состоит история Деда. Эксцентричная и острая, как стрела, Анна Васильева мелкими пикирующими ударами напомнит «родственникам» об их с Дедом коротком, но так и не сложившемся романе Татьяна Кондратьева по-советски твердо отобьет всякую надежду на нежное счастливое будущее незадачливых Ромео и Джульетты. Дарья Шиханова прямо и без обиняков выпалит по адресу Зиночки историю принудительной любви, на которой строилась семейная жизнь в этой комнате, где даже скрипка, которую ей подарила мать, стала частью бесконечной цепочки «праведного насилия». И только бесконечно оптимистичная Оксана Сырцова своей нежностью и детской наивностью разобьет стену женского эгоизма. А сам Дед будет опекать «девочек»: сервировать стол, подкладывать к графину с водкой шоколадку «Аленка», бережно и аккуратно заглядываться на каждую из них. Будет незаметно существовать воспоминанием в опустевшем доме среди чужих людей.

При некоторой буквальной «окруженности» актеров зрителями в спектакле чувствуется минутами возникающая несвобода: когда текст иллюстрируется вещами, предметами. Но, повторюсь, она лишь следствие освоения нового формата. Ведь, честно говоря, «Лёха» — странная пьеса: то ли воспоминание, то ли грустная новелла о человеке, которого уже нет, а страсти и чувства вокруг его фигуры так и не угасли. Да и кто такой Лёха? Любимый сын умершего Деда? Отец Лидочки? Неудавшийся Ромео? Лёха — каждый из нас.

К финалу спектакля понимаешь, что кто-то на соседнем стуле вспоминает своего «Лёху»: отца, брата, учителя, деда, друга. Мужчины стесняются плакать. Ты тоже включаешь театрального критика и отстраняешься — остро не хочется синхронизироваться с этой болью. Но в общем и целом возникает какое-то очень верное настроение пьесы, пойманное режиссером и услышанное актерами в большой комнате ленинградской квартиры. Честная боль утраты и теплота воспоминания. Франсуаза Саган сказала бы: «Светлая грусть». Наверное. А еще в этой удивительной комнате есть три окна, выходящие на стадион, ровно такой, какой описывал герой, когда встретил свою Любовь. И на стадионе, о чудо, играют живые футболисты. Оксана Сырцова раздвигает шторы и приглашает нас посмотреть.

Наверное, эти славные ребята в люминесцентных жилетах не всегда синхронизируются со спектаклем, но в мой вечер совпали, и это было еще одно волшебство. По беговому кругу бежал космонавт — внутренний пилот Деда. А еще в конце спектакля возле театра стояла настоящая «копейка» бежевого цвета. И от такой подробности и бережности к деталям уже твоему внутреннему ридеру и болельщику за текст (Четыре года назад он вошел в программу «Первая читка». — Прим. ред.) становилось тепло и приятно. Верилось, что все действительно не зря, и даже если спустя четыре года после конкурса пьеса все-таки встретила своего режиссера, свою квартиру и во всем своем угловатом монодраматизме обрела дом и звучание, то «стоило жить, дядя Ваня».

И работать стоило.