Научно–антропологическая, исчерпывающая, даже избыточная достоверность бедного позднесоветского быта — вот что поражает зрителя при входе в новое пространство театра «Суббота» (бывшие подсобные помещения, бывшая коммуналка, бывшие офисы–однодневки) и комнату, в которой — и, кажется, ради которой — сочинялся спектакль «Лёха». Именно эти обшарпанные обои и такой ковер на стене, почему–то полузаставленный сервантом с безжалостно тяжелым и вечно пыльным чешским хрусталем. Именно такая, поколениями жильцов засиженная до бесцветности дорожка на скрипучем неудобном кресле у дискового телефона. Такой вот проигрыватель и — о да! — именно эти пластинки с «Синим туманом» Вячеслава Добрынина, начиная с 1988 года оравшие из каждого панельного окна по праздникам и без.

Кропотливо воссозданный художником Марией Смирновой–Несвицкой антураж надолго занимает внимание зрителей — 30 человек рассажены по стенкам на табуретках и стульях должной степени ветхости и убожества. Пьеса Юлии Поспеловой — полудокументальная ода деду — начинается почти незаметно. Выясняется, что сидим на поминках. Четыре женщины в черном поочередно, как белый стих, заводят:»Мой дед говорил…», а дед из–за двери с жизнерадостным кряканьем цитирует сам себя: «Что с меня взять — только анализы». Наконец, герой дня является во плоти, занимает свое место у телефона и энергично выдыхает в трубку: «Лёхааааа…» Так он сообщает о «любви всей своей жизни» невидимому зятю.

Анатолий Молотов единственный полностью совпадает с интерьером и ролью. Он именно так неряшливо одет и натужно бодр, сыплет банальными шуточками — на каждый случай по одной. Но именно его стиснутая заводом, женой и дочкой, миллионом неписаных правил и ограничений жизнь вдруг чудесно расцветает любовью — о которой он даже не может сказать, лишь давится дурацкими поговорками, бестолковыми стишками, заменяет слова лихачеством на старой, начищенной до блеска белой «копейке» (конечно, тоже есть в кадре, косо припаркована во дворе у входа в театр).

Не таковы дамы в черном. Между актрисами и их персонажами есть заметный зазор. Едва ли «любовь всей жизни» — Любовь Ивановна Кузнецова с девятого этажа со своей золотой коронкой, бигудями и грудью — говорила и двигалась бы так булгаковско–ведьмински, как это делает Анна Васильева. Волосы, да и весь облик Дарьи Шихановой отнюдь не засален, как у дочки Людочки. Между женой Зиной — медсестрой, бьющей дочь и умирающей от паленой водки, — и строгой интеллигентной Татьяной Кондратьевой прямо–таки пропасть. Возможно, режиссер Андрей Сидельников намеренно сохранил или специально создал этот разрыв. Mind the gap — между унылой видимостью и подлинным содержанием жизни есть просвет, иногда почти незаметный, в котором только и возможно сияние подлинных чувств, от любви до ненависти.

Дед, разбитый инсультом, наконец умирает. История неслучившейся любви (а как же, ведь квартира–машина–дача) исчерпывает сама себя. Волна воспоминаний смыкается с настоящим — внучка Юля (Олеся Линькова и Оксана Сырцова) рассказывает о последнем визите к деду за месяц до его кончины, звучит последний выдох в телефонную трубку: «Лёхаааааа…» Как часто бывает на излете посиделок, гости начинают смотреть в окно. Там, у стадиона (прописанного в пьесе Юлии Поспеловой за несколько лет до того, как такой же стадион обнаружился на задворках театра «Суббота»), происходит нечто необыкновенное. «Посмотрите, посмотрите же!» — артисты приглашают к окнам зрителей и исчезают, пока мы дивимся странному и невозможному. Посмотрите же и вы: финал, впускающий воздух и причудливую непредсказуемость в перегруженное бытом и душной грустью пространство «Комнаты», просто блестящий.