Из-за обильных режиссерских отсылок и аллюзий полностью премьеру разложить по полочкам не получается. Но парадоксальным образом после просмотра этого спектакля в самих «Трех сестрах» все становится понятным до конца.

Чехова любить легко — постичь трудно. Как-то мой приятель, человек большого технического ума задал вопрос: «А что это с Антоном Павловичем и его пьесами так носятся? Ставят по всему миру, куча фильмов. В школах сочинения опять же: человек должен трудиться, мы насадим новый сад и тому подобное. К чему все это в итоге — нормальному человеку непонятно».

Спросил — и озадачил меня. Конечно, мы — гуманитарии, книгочеи и театралы — боготворим Чехова, созданную им уютную домашнюю атмосферу посреди рушащегося мира, чувствительную тонкость персонажей с их программными монологами и цитатами. Но, по правде сказать, при этом старательно закрываем глаза на глубоко-преглубоко зарытую фабулу чеховских творений, часто редкостную не-событийность повествования и почти всегда — потрясающую бездеятельность действующих лиц. Кажется, им порой лень лишний раз пошевелиться — разве что кто-то выстрелит ближе к финалу, да и то за сценой или вообще в пересказе очевидцев. Ну а после грянут трагические восклицания с междометиями — вот и все внешние потрясения. Вспомните, как нас во время тех самых школьных сочинений выручал учебник по литературе, наставляющий, как должно понять сие и что следует из этого вынести.

У режиссера Татьяны Ворониной это получилось гораздо лучше, чем в учебнике: доходчиво и по-театральному красиво — не в смысле картинки, а по гамбургскому счету. И это несмотря на то, что в афише спектакль именуется «почти комедией» (и тут Чехов изумляется: у него как раз-таки драма). А далее следует приписка «по пьесе «Три сестры» и не только». Так вот: это «не только» столь обширно и по части слов, и в подборе музыкального текста, что я в полной мере прочувствовал всю горечь напившегося после двухлетнего воздержания врача Чебутыкина (ожидаемый успех актера Владимира Шабельникова), который признается: «Третьего дня разговор в клубе; говорят, Шекспир, Вольтер… Я не читал, совсем не читал, а на лице своем показал, будто читал. И другие тоже, как я». Шекспир не Шекспир, и не знаю, как насчет других, а в многочисленных философических пассажах, прозвучавших со сцены, лично я решительно потерялся и уже не понимаю, кому что приписать, а вида делать не хочу. Тем более что основной объем умных мыслей про окаянную жизнь излагает эфемерная персона — жена подполковника Вершинина, только упоминаемая в драме. Цитаты она выуживает из двенадцатого тома изречений своего супруга (оценим ироничную смехоточку), наставляя ими своих восемь, если я не сбился со счета, девочек — их изображают мягкие куклы с условными волосами и глазами, а одна даже и без того: видимо, инвалид детства. Но именно такой наворот становится путеводительным для зрителя. Точнее — путеходительным.

В роли жены Вершинина, одного из двух основных, как по мне, образов спектакля, выступает звезда «субботней» труппы Софья Андреева. Впрочем, звездный статус здесь только общее понятие: артистов в театре мало, и они исключительно сильны в целом и каждый сам по себе. Так вот, абсолютно понятно, что там, где есть навязчивое желание, почти мания уехать в Москву, без поезда не обойтись. Он и пыхтит туда-сюда: на авансцене проложена колея, по которой из кулисы в кулису курсирует внушительного размера модель паровоза с вагончиком (отмечу здесь работу со светом Максима Ахрамеева). А вдоль путей (и по рельсам тоже) прогуливается госпожа Вершинина, этакая дуреха-дачница в длинном летнем платье с сачком для бабочек и рюкзаком за спиной. Она организует, структурирует действие, что помогает понять чеховские мысли, а также мотивы, желания его персонажей и выводы, к которым они приходят. Конечно, в условном вневременном пространстве, созданном сценографом Еленой Жуковой, есть и другой инструментарий для подчеркивания главного (иногда, впрочем, применяемый с некоторой избыточностью): персонажи выписывают ключевые слова и рисуют эмодзи на плиточной облицовке стен, а младшая из сестер Ирина и вовсе расчертила календарный май, заканчивающийся восклицательным упоминанием конечного пункта такого желанного путешествия. Также на заднем плане возвышается массив ячеек — возможно, отсылка к гимназической замшелости библиотечных ящиков? Правда, скорее это ячейки камеры хранения с заключенным внутри барахлом типа разноцветных чулок, которые все время снимают-натягивают Ирина и Наташа, жена ее брата Андрея. Но все равно: главная в архитектуре спектакля именно госпожа Вершинина, которая не только произносит нужные слова в мегафон, имитируя стиль вокзальных объявлений вроде «осторожно, двери закрываются» и «детей держите за руку» с отчужденно-обязательным «спасибо» в конце. Она также подает в зал вопросы, озвучивая возможные недоумения, возникающие как у зрителей здесь и сейчас, так и у не читавших «Трех сестер» вообще. И неважно, касаются ли они чеховских приемов или режиссерских кульбитов: ответы должны быть найдены. Хотя что-то все равно придется додумать самостоятельно, как иначе? А чтобы интеллектуальный процесс шел споро, можно сопроводить его вокалом. Софья Андреева в любом смысле пронзительно перепевает агузаровскую балладу про звезду с помогающей идти дальше установкой: «…я верить буду в негасимый свет». И впрямь, это очень перекликается с воздухом «Трех сестер», взять хотя бы произнесенные сквозь неявленное рыдание слова Ольги: «…жизнь наша еще не кончена. Будем жить!»

Песней Жанны Агузаровой музыкальное сопровождение спектакля не исчерпывается. Оно самое разное: праздничные посиделки у Прозоровых оформлены шлягерами Рафаэллы Карры и «АББА», а то вдруг мы услышим что-то из группы «Самое Большое Простое Число» или даже из Баха. Столь же эклектична и картинка постановки: видеохудожник Андрей Ксензов иллюстрирует происходящее то космическим видом Земли, то не менее впечатляющим ядерным взрывом — и, по правде сказать, это так себе метафора. Чехову, как мы знаем, было довольно куда более изящных камерных намеков. Но такие решения придают спектаклю кинематографичности. Мы видим образы-знаки — а наряду с видео и паровозиком это и портрет покойного отца Прозоровых, к которому сестры и гости возлагают красные цветы в знак окончания траура: мизансцена остроумно решена с привлечением искусственного интеллекта, который явно привнес в изображение генерала Прозорова черты Антона Павловича, подлинного родителя «Трех сестер». Знаками становятся и персонажи пьесы, они живые в своих заморочках, а потому гораздо более понятны нынешней публике, чем иконографичные работы корифеев советского театра и кино, сохранившиеся на пленке. Ну и, помимо прочего, в начале герои тупо подписаны титрами: предварительное прочтение пьесы перед просмотром спектакля теми, кто прогуливал литературу в школе, необязательно.

Повторюсь: в театре «Суббота» слабых актерских работ не бывает — иначе этот «подвальный» маленький театр с очень короткой скамейкой второго состава не жил бы уже 56-й сезон. Упомянуть всех в этой конкретной постановке немыслимо: я устану писать, а еще хочется, чтобы этот текст дочитали до конца. Но есть лучшие из лучших. Про странную и прекрасную Софью Андрееву я уже рассказал. Еще два женских образа выходят из ряда вон. Марина Конюшко привычна к сочным, статным, топящим в себе характерам. Но в этот раз ее Ольга, несмотря на всю волю и способность к сопротивлению, демонстрирует хрупкость: головная боль героини явно что-то большее, чем просто клиническая симптоматика. Берет ли она в руки тривиальную, банальную, почти пошлую красную чайную чашку в белый горох (о, эти чеховские чаепития!) или надевает надувной круг как шляпу от солнца (в спектакле есть и импровизированная пляжная нега) — всегда рассказывается особая история. Пошлее чайного сервиза на сцене только жена Андрея Прозорова Наталья Ивановна. Для актрисы Анастасии Полянской поясок и впрямь гаденький подобрали, и конфетку она умело подворовывает — как и чувства своего мужа, перлюстрируя его дневник. Тихая агрессия героини становится все громче, пока не обернется ревом «молчать!», который и оборвет действие — чеховский финал постановщики купируют. С героиней Анастасии Полянской связана и режиссерская фишка, когда персонажи трижды проигрывают один и тот же диалог, и каждый раз артисты демонстрируют иной характер, эмоции и развитие образов. Первым таким примером стала сцена любовного объяснения Натальи с Андреем Прозоровым: для Григория Татаренко в этой роли такая возможность выйти на передний план наверняка была особенно отрадной, ведь он делит сценическое время с тряпичным манекеном, который заменяет его героя, пока тот сладко почивает. В таком случае кукловодом Андрея тряпичного (впрочем, и живого тоже) выступает его няня — смешная работа Анастасии Резунковой. Создатели спектакля не просто так вынесли в заглавие анекдотичную «рениксу», упомянутый в пьесе Чеховым гимназический казус прочтения слова «чепуха» из-за смешения русского и латинского написания. На первый взгляд все эти гэги и дублирующиеся действия и есть чепуха — но только на первый.

Возьмем хоть пример другой повторяющейся мизансцены — диалог барона Тузенбаха и штабс-капитана Соленого. Со смешного здесь быстро слетает шелуха, и глазам является трагическая предопределенность судьбы барона. Иван Байкалов в роли Тузенбаха кажется очень мягким, славным, почти целлулоидным со своими кучеряшками, серьгой и стильной красной цифромыльницей. Прямо как Кен из коробки, только вот Ирина в исполнении Кристины Якуниной ни разу не Барби — угловатая и нескладная, неприветливая. Желающая, но не способная к любви, ждущая от судьбы удара — и гарантированно получающая его, когда ставший женихом Тузенбах гибнет.

Настало время впасть в патетику. На сладкое я приберег для вас самую, на мой взгляд, главную удачу спектакля. Персонаж, который затмил остальные. Работа Владислава Демьяненко, создавшего своего Василия Васильевича Соленого, так хороша и требует таких эпитетов, что моя самоцензура не пропускает. Скажу лишь, что в заканчивающемся петербургском театральном году я припомню только одно актерское событие, стоящее где-то рядом. Звуковой лейтмотив роли — депрессивный и недобрый хит Леонида Федорова «Зимы не будет», которым Соленый камлает над обреченным бароном. Зрительный образ — гопник в мехах, спортивном костюме и красно-оранжевой шапке-колпаке. Меха фальшивые и летят ключьями при резком жесте. Как вершитель судеб Соленый преподносит Ирине кофе в картонном стаканчике — насмешка над последним желанием отправившегося на смерть глянцевого Тузенбаха. Владислав Демьяненко изменчив в каждой гримасе, он груб, растерян, закомплексован, нелеп, развязен, уязвим — в любой следующей секунде его герой иной, неузнаваемый с прежним. Иногда падающий свет резко меняет черты актера, превращая лицо персонажа в какое-то надгробное изваяние. Но на сцене Соленый живее всех, логичнее всех, убедительнее всех. Если облечь в плоть те самые рисуемые Чеховым хаос, фобос и деймос, которые вовсю шустрят, пока персонажи его пьес чинно восседают с чашками в руках, то вот они.

Спектакль, конечно, станет шлягером. Ближайшие билеты доступны на конец января, если соберетесь пойти, то свои деньги, безусловно, оправдаете максимально. Вы покинете «Субботу» в отличном настроении, несмотря на то, что получите малоутешительный ответ на главный вопрос: какова все-таки основная мысль произведения? Голосом многомудрой жены Вершинина громкоговоритель провещает: «Счастья не будет. Спасибо» (смех в зале). Словом, идите в театр и умрите в нем — это исключительно подходящий счастливый случай.