Премьера Содружества негосударственных театров на сцене Санкт-Петербургского театра «Суббота», выпущенная при финансовой поддержке Министерства культуры РФ и Российского фонда культуры, дает уникальную возможность заглянуть в голову Родиону Романовичу Раскольникову и увидеть его сны, странные и страшные видения, порожденные то ли фантазией, то ли реальностью, услышать этот всепроникающий голос «убей, убей…» как будто звучащий отдельно для каждого. Именно так, помимо конкретного места действия, видимо и надо понимать название «Родькин чердак».  История интимная, очень камерная, очень откровенная рассказывается режиссером Владиславом Тутаком без подобострастия перед гением Достоевского и Ницше, чьи тексты лежат в основе инсценировки Сергея Толстикова, без обязательных для внятности сюжета подробностей о всех персонажах романа. «Родькин чердак» самоценен, и может быть интересен как для зрителя, даже и не читавшего никогда «Преступления и наказания», или основательно его подзабывшего со школьных времен, так и для такого зрителя, который роман этот знает и любит. Потому что Родька – это каждый, кто задумался о страшном и запретном, кто взялся анализировать себя, и запутался, заплутал в своих мыслях, чувствах, детских воспоминаниях и недавних болезненных встречах с такими же потерянными людьми.

Пресловутый чердак – ниша в стене, темное небольшое пространство с одинокой лампочкой, во время действия разворачивается в высоту, озаряется таинственным светом, оживает возней и голосами живых и мертвых, масок и кукол – воплощением призрачных и плотских «гостей» сознания героя. Это твари, демоны-искусители, пугающие и нелепые посетители мыслей Раскольникова. Они окликают, вылезают из щелей, свешиваются с перекрытий «чердака», заставляя зрителя, запрокинув голову, всматриваться вверх. Их обрывочные фразы о себе и еще о ком-то, их шепоты, крики, молитвы – притягивают внимание, отвлекают от собственно метаний самого Роди – единственного живого среди мертвых…только начинающего примериваться к вопросу «тварь ли я, или нет», но вроде бы и обреченного на очевидный выбор.

Пространство действия уникально именно этим заданным композицией стремлением вверх, на второй этаж чердака, под крышу. Но не к свободе, а, скорее, на следующий уровень тюрьмы сознания, откуда так же нет спасения (горящая зеленым штатная табличка «выход» над дверью, куда уводит героя себе на погибель кукла старухи-процентщицы, особенно иронична в этой ситуации). Здесь создатели спектакля вполне внятно воплощают описание сути жизни Раскольникова, который все никак не решится на поступок, а только одержим вопросами и разговорами сам с собой, – быть запертым в темной комнате с гигантскими мухами, с раздражающими мыслями.

Замечательно, что при создании спектакля, авторами, кажется, сознательно была сделана нивелировка времени и образов героев. Нет привязки к девятнадцатому веку, месту и обстоятельствам событий романа. Вообще, исходный текст Достоевского для режиссера –повод говорить о страхе и самокопании человека. Нет, да и не нужны вовсе этому действию те самые «Петербург Достоевского», «Вечная Сонечка», «желтый город» и «среда заела». Поэтому даже не страшны, а чуть комичны в масках белого грима, напоминающих Смерть у Бергмана, Мармеладов, Свидригайлов, Порфирий Петрович. А Соня, Процентщица, Мать Раскольникова, Дуня и Лошадка – и вовсе – просто малоподвижные куклы. Вот только в финале измажет Свидригайлов Родю тоже гримом, и приобщит к миру мертвых, как бы заочно, но уверенно, что и этот, последний живой перейдет к не живым и будет беспокоить кого-то другого на другом чердаке.

Финал – открытый. Двери остались запертыми, чердак не озарился светом раскаяния или прозрения. Никаких ответов зритель не получил, потому что и он-то тут был как гость, которому дали подглядеть чужие мысли. Была ли старуха? Было ли преступление на самом деле или это только видения посетили одинокого запутавшегося, любящего почитать Ницше, Родю? Тварь ли перед нами была дрожащая, или еще можно все переиграть? Надо идти второй раз и увидеть этот сон снова.