«Офелия боится воды». Ю. Тупикина.
Театр «Суббота».
Режиссер Андрей Сидельников, художник Анвар Гумаров.

Как-то незаметно получилось, что современная пьеса, так решительно шагнувшая в начале 2010-х на петербургскую сцену, так же решительно с нее исчезла. Это очень странная ситуация. Потому что во все времена драматургия выполняет санитарную функцию, функцию первой и скорой помощи. Тексты эти не шагнут в вечность, они предназначены для того, чтобы быть услышанными здесь и сейчас. Это своего рода мгновенная терапия. Зритель, проходящий через узнавание — языка, речи, поведенческих моделей, ситуаций и перипетий, — сбрасывает социальное напряжение, обнаруживает, что он не один в своих бедах и проблемах, и что проблемы эти — вещь, достойная «высокого искусства».

Год назад «Офелия» прозвучала на «Первой читке» в рамках володинского фестиваля «Пять вечеров». Там ее услышал Андрей Сидельников и поставил в «Субботе».

«Офелия боится воды», как аттестует ее сама автор, «пьеса о разводе». По жанру — комедия с мелодраматическими оттенками. Действие происходит в обычной современной семье, той самой, которая «несчастна по-своему». Хотя, в общем-то, все типично. Это семья на грани распада: 40-летний муж-хирург Георгий в перманентном кризисе среднего возраста пялится в планшет и давно перестал замечать жену; жена Лия почти открыто бегает к любовнику и заложила ради спасения фирмы (которую, по-видимому, возглавляет тот самый любовник) свою квартиру. Подросток-сын ревниво наблюдает за всем этим. А комедийный тон задает бабушка Гера — филолог на пенсии и в старческой деменции, — от которой родня прячет любые серьезные книги, чтоб не вызвать у старушки кризисных состояний, во время которых та начинает цитировать Шекспира, воображать себя Гертрудой и проецировать на домочадцев прочие роли трагедии — называя сына Гамлетом, а невестку Офелией… Есть еще сестра Лии, по совместительству психотерапевт, но по преимуществу резонер, формулирующий медицинские проблемы героев.

Как бодрая комедия и начинается спектакль. Семейные перипетии заострены и решаются Сидельниковым без сантиментов. Энергичный темпоритм задает режиссер, а тон — актриса Анастасия Резункова, в чьем исполнении бабушка Гера вовсе не расслабленная старушка, в молитвенном экстазе припадающая к портрету переводчика Лозинского и доверчиво внимающая уверениям родственников, что Даниэла Стил — последнее слово современной литературы. Эта энергичная дама за 50, видимо, из тех педагогов, которые не бывают «бывшими», теперь продолжает «учительствовать» в семье. Похоже, раньше она держала в узде весь дом, да и сейчас распоряжается всеми резко и энергично. Естественно, что недуг Геры в таком ракурсе приобретает гротесковые краски. Впрочем, Резункова играет так, что, возможно, это и не недуг, а средство избежать контактов с надоевшей родней.

Все внутрисемейные нюансы, за вычетом шекспировских, в спектакле узнаваемы.

Вот Лия, как на иголках, сбегает с собственного дня рождения, оставив семью один на один с пластиковыми контейнерами с едой из рабочей столовки. Вот Георгий, получив, наконец, доступ к алкоголю, быстренько «накидывается». Внук Иван выцыганивает у бабушки «сотку» на сигареты, она дает, но зорко поглядывает, как бы тот не обнаружил, где ее «нычка». И в конце концов внук вручает-таки бабуле вожделенный том Шекспира, и та, удовлетворенная, вооружившись бархатной скатертью и ножницами, отправляется сооружать себе наряд, достойный королевы.

У Ивана, так естественно сыгранного Владиславом Демьяненко, который, конечно, давно не школьник, органика и психология подростка: он наблюдает отношения изолгавшихся родителей с максималистской непримиримостью, и он по-настоящему честен, какими бывают в пьесах Тупикиной только старики и совсем молодые люди; одним уже нечего терять, а другие достаточно не искушены, чтобы сложить свою жизнь по-другому. Отношения же взрослых — фарс. Лия прокрадывается в спальню после ночного свидания, надеясь проскользнуть незамеченной, и воровато прячет засос на шее. Пьяненький Георгий встречает супругу в ее нижнем белье и совершает свой каминг-аут в режиме клоунады. Владимир Шабельников — умный и тонкий актер, и в пьесе ему маловато материала, для того чтобы ситуативно, а не в монологах раскрыть психологию мужчины, который на все давно уже забил, а бессилие этого персонажа «называется» в сцене с дамой-психотерапевтом, на чьем плече он рыдает после ухода жены.

Действенное, меняющее ситуацию начало в пьесах Тупикиной и многих других ее современников, — женщина. Об этом стоит задуматься особо. Собственно, в русской драматургии это так еще со времен Островского. Но у этой действенности, конечно, есть своя изнанка — так, например, в пьесе Андрея Иванова «Сучилища» и многих других она синоним разрушительности.

Интонационный перелом в спектакле происходит с «каминг-аута» бабушки Геры, когда выясняется, что Лозинский на стене — вовсе не Лозинский, а возлюбленный Геры, с которым она когда-то не решилась связать свою жизнь, предпочтя надежного и скучного мужа-хирурга. И что Георгий, возможно, не сын своего отца. После этого течение действия замедляется, распадаясь на серию исповедальных монологов, где особенно хорош сомнамбулический Лии — Дарьи Шихановой, в котором она грезит о неком «внутреннем море». Ведь здесь вода, которой так боится 35-летняя Лия, — не только дежурная реминисценция Шекспира, а страх поступка, страх отпустить себя и сделать не то, что должно, а то, что присуще твоей природе, женской стихии. Эта проекция внутреннего дисбаланса вовне выражена в спектакле детскими наивными средствами — как объективация «моря внутри», как инсценирование побега к нему. Шум прибоя звучит из ракушки, какая хранится на комоде почти у любой семьи. Морская соль — из парфюмерного флакона для ванн. Морская синь — гуашь, которой Лия разрисовывает вертикальные панели из стекла.

В финале Лия действительно уходит из семьи. Уходит, поняв, что однажды смерть обрубит все возможности.

Этому поступку предшествует величественный уход бабушки — в бумажной короне, сооруженной из писем любимого человека, в торжественно тянущейся за ней мантии из столовой скатерти, с торжественным подъемом ковра — убогий символ семейного уюта торжественно перекрывает сцену, словно занавес в последнем акте трагедии об отдельно взятой непрожитой жизни, полной сожалений…

Лия тоже уходит, сказав Георгию: «А теперь давай поговорим». И это — в традиции европейской драмы, той самой, где еще ибсеновская Нора, прежде чем порвать узы, обращалась к Хельмеру: «Нам надо с тобой поговорить».

Пьеса Тупикиной декларативна, она игнорирует тонкости, но несет артикулированную позицию; оспаривает то, как это обычно у нас бывает. Мы не умеем расставаться «по уму»: потому что и его жаль, и самой страшно, и «все-таки родные люди», и освященная, в том числе великой русской литературой, традиция нести свой семейный крест, даже если он давно сгнил.